1. Непосредственное восприятие

К настоящему времени написано много хороших книг о том огромном перевороте, который произошел на Руси вместе с принятием христианства. Даже марксистская историография, вообще враждебная христианству, признавала значимость произошедших перемен. Правда внимание советских историков было сосредоточено преимущественно на социальных и экономических сдвигах, вызванных Владимировым Крещением. Примечательно, однако, что само Крещение признавалось событием «прогрессивным», открывшим перед Русью новые горизонты.

Историки, близкие к Церкви, рассматривали Крещение Руси, в аспекте духовном. Их интересовала скорее произошедшая «метанойя» — «перемена сознания» (местная специфика этой «метанойи»), чем ее конкретные материальные следствия.

И тот и другой подход (я говорю не о персоналиях, но об общих тенденциях), разрывающий внешнее и внутреннее, духовное и материальное, или игнорирующий одно в ущерб другому, характерен для современного человека. Мы утратили присущую детям целостность восприятия. Тут и наша вина и наша беда, ведь мы призваны Спасителем «быть как дети, чтобы войти в Царствие Небесное».

И все же, мы имеем счастливую возможность если не ощутить, то увидеть эту целостное, нерасщепленное восприятие жизни. Более того, благодаря нашим далеким предкам построившим Софию Киевскую, и нашим недалеким предкам, установившим напротив нее славянского идола, мы можем буквально увидеть ту «метанойю», о которой писали историки, в ее материальном выражении.

Мы можем увидеть как два взгляда на мир, два мира, в каждом из которых свой целостный лад и смысл, противостоят друг другу. Вот мир идола – самозамкнутый, подавляюще-серьезный. Глядя на него, вспоминаются слова современного поэта, выражающие самую суть языческого мировосприятия: «Жизнь жестока, но справедлива. Иногда просто жестока». Повторюсь, в безысходности этого мира есть свой лад и смысл, придающий этому куску камня то угрюмое величие, которое противостоит радостному величию Софии.

Мир Храма целомудренно-весел. Наивность украинского барокко, сверкающая белизна стен, золото куполов светятся радостью «которая не отнимется». Походя, заметим, что наивность, даже детскость украинского барокко далека от инфантилизма. Она скорее сродни, как сказал Валери, «вечной детскости Бога».

Итак, серая, жутковатая глыба и потрясающей красоты и сложности Собор. Находясь
в одной точке, мы можем увидеть то, что было и то, что стало, язычество и христианство. И именно это непосредственное восприятие и позволяет, лучше, чем любые книги, оценить всю грандиозность перемены, произошедшей с Русью.

2. София и Афина.
   Почему же Собор, ставший символом нового христианского порядка, носит имя Святой Софии? Какой смысл вкладывался строителями Храма в это Имя? Для ответа на этот вопрос надо обратиться к Священному Преданию Церкви и к исторической традиции, которая сама была этим Преданием сформирована.

В Ветхом Завете София-Премудрость понимается, как персонифицированная творческая воля Бога. Поэтому она находится у истоков и в основании мироздания. Вот, как сама Премудрость говорит об этом в 8-й Книге Притчей Соломоновых: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони: от века я помазана, от начала, прежде бытия земли. Я родилась, когда еще не существовали бездны, когда не было еще источников обильных водою. Я родилась прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов. Когда Он не сотворил еще ни земли, ни полей, ни начальных пылинок вселенной. Когда Он уготовил небеса я была там, когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда утверждал вверху облака, когда давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его, когда полагал основание земли: тогда я была при нем художницею, и была радостию всякий день, веселясь перед лицем Его все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими». (Пр.8,22-31.)

Изначальность Премудрости, подчеркнутая в этом гимне, сближает ее с греческим термином «архэ» — «начало», который был использован для перевода соответствующего еврейского слова в первом стихе Книги Бытия еще семьюдесятью толковниками. «Начало» понималось ими не как начало времени, но как «начало», «возглавление» всего бытия, включающего в себя самое время. Поэтому термины «Премудрость» и «Начало» могли рассматриваться как синонимические. Так, например, Арамейский Иерусалимский Таргум (1-4 вв. от Р. Х.) заменяет стих, о котором мы говорили: «Вначале сотворил Бог небо и землю» на поясняющий вариант: «В Премудрости сотворил Бог небо и землю».

В контексте вышесказанного, нелишним будет сравнить библейский образ Премудрости с персонифицированным образом мудрости языческой – богиней Афиной. Афина, вышедшая из головы Зевса в полном боевом вооружении, по мнению Плутарха, следовавшего платоникам, ближайшее к Зевсу божество. Как и библейская София, Афина девственница, как и София, она заступница перед Зевсом за людей, особенно за афинян, граждан ее города. Будучи персонификацией божественной, а, следовательно, и человеческой мудрости, она стоит у основания всякого разумного порядка, меры, определяющей жизнь Космоса – полиса богов, и полиса – космоса людей. Она не дает Хаосу, из недр которого некогда восстала храмина мироздания, поглотить свое порождение. Поэтому Афина, как и ее отец, эгидодержица, а кроме того еще и хранительница ключей от покоя с Зевсовыми перунами. Примечательно, что лишь Афине доверил Зевс эту силу.

На фронтоне Парфенона, храма, имевшего для Афин то же значение, что Святая София для Константинополя, размещалась следующая композиция: Луна-Селена покидает небо, на которое возносится колесница Аполлона-Гелиоса. Этот сюжет символизировал победу разумного начала над началом бессознательным, света над тьмой, богов Олимпа над богами подземными. И этот процесс совершался именно под эгидой Афины. Кстати, одним из эпитетов последней был – «Градодержица». Она вносила лад и смысл в жизнь полиса и защищала его от внешнего мира, который часто воспринимался тогдашними греками, как «тьма кромешная».
Любопытно заметить, что эпитет «Градодержица» византийцы прилагали к Богородице. Кстати и Парфенон был ими превращен в монастырь Ей же посвященный.

Однако, при видимом сходстве многих внешних черт, библейская София отнюдь не тождественна языческой богине. Афины, как, впрочем, и Зевса, не было при создании мира. Ее, осмысливающая деятельность лишь эпизод в истории Космоса, который неминуемо должен распасться в первичное меональное состояние. И никакая сознательная деятельность, никакие эгиды и перуны не спасут его. Ни разум, ни мощь не избавят от смерти. Одиссей так же смертен, как и Ахилл. Даже боги смертны. Так предрешено Судьбой, являющейся миру в образе слепой и бессмысленной богини Тихэ-Случайности. Богам и людям остается лишь повиноваться ей и с достоинством принимать ее удары. Этот-то конфликт и лег в основу греческой трагедии.
Вот что вещала Пифия Афинянам:

«Речью и мыслью за вас заступается часто Паллада –
Тщетно: не в силах она умолить вседержавного Зевса».

В этих строках, мне кажется, прекрасно выражено греческое, в основе, повторюсь, трагическое, отношение к мудрости – осознание ее высокого достоинства (разум – золотая нить, связывающая человека с богами), но также и осознание ее конечной бессмысленности.
Подведем итоги. Премудрость в Ветхом Завете, это творческая разумная воля Бога, лежащая в «начале», у основания бытия. Греческая Афина – прекрасный, но случайный и преходящий проблеск сознания в океане мрака. Премудрость же дает «богатство и славу, сокровище непогибающее и правду» (Пр.8,18.). Подчеркнем – «непогибающее». Она от века обращена к людям: «Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его, заколола жертву и приготовила у себя трапезу; послала слуг своих провозгласить с возвышенностей городских: «Кто неразумен, обратись сюда!» И скудоумному она сказала: «Идите, ешьте хлеб мой, и пейте вино мною растворенное; Оставьте неразумие и живите и ходите путем разума» (Пр.9,1-6.).
Сравним же радость и надежду, присутствующую в этих строках, с безысходностью пифийского оракула!

3. Христианское понимание Софии.

Как известно, мы воспринимаем «образы и сени» скрытые в Ветхом Завете в контексте Завета Нового. Именно Воплощение Христово раскрывает для нас смысл ветхозаветных пророчеств. Поэтому мы вправе поставить вопрос о соотношении образа Премудрости и образа Распятого Бога.
Посмотрим сначала, что говориться о Премудрости в Ареопагитиках: «…воспоем благую и вечную Жизнь как премудрую и как саму по себе премудрость, а главное как основу всякой премудрости, превыше всякой премудрости и сознания сущую. Ибо Бог не только исполнен премудростью и «разума его нет числа» (Пс.146,5.), но Он и выше всякого слова знания и мудрости». Т. е по мысли Ареопагита Бог, это Премудрость, но Премудрость еще не есть Бог. Поэтому Бог и Его Премудрость познаются двояко: и разумом и неразумением. Разумом из Его произведений, «хранящим некие образы и подобия Его божественных прообразов», неразумением же через «незнание, путем превосходящего ум единения, когда ум отступив от всего сущего, оставив затем и самого себя, соединившись с пресветлыми лучами, оттуда и там освещается недоступной исследованию глубиной Премудрости». Последний способ – совершенней. «Хотя, — замечает Ареопагит, — подобает Ее (Премудрость) познавать и во всем, ибо она, согласно Речениям, создательница всего, постоянно всем управляющая, и причина несокрушимого соответствия и порядка, постоянно соединяющая завершения первых с началом вторых, прекрасно творящая из всего единую симфонию и гармонию».
Как видим, Дионисий понимает Премудрость, как одно из Имен Божьих. Это нетварная энергия Святой Троицы в аспекте Ее домостроительства в мире. Ее нельзя ипостазировать, как это делали гностики, или относить исключительно к той или иной Ипостаси. При этом следует помнить, что множественность нетварных энергий, т. е. разделение их по тому или иному тварному признаку суть отвлечение нашего ума.
И все же, православная традиция связывает имя Премудрости преимущественно с Иисусом Христом, Второй Ипостасью Троицы, поскольку именно Ему – Воплощенному Слову принадлежит особая роль в общем для Нее домостроительстве в мире.
Это соотнесение подтверждается многочисленными местами из Писания, употреблением имени Премудрости у Святых Отцов, литургическими текстами. Достаточно вспомнить стихи из уже процитированной нами выше книги Притч, которые, по мнению Отцов, предвосхищают Христово Пришествие. Или слова Апостола Павла, о том, что он проповедует «…для призванных Иудеев и Эллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость» (1 Кор.24). Неудивительно, что слова Премудрость и Христос, Премудрость и Сын были почти синонимами. Так, например, Св. Иероним пишет, в своем переводе упомянутого выше Иерусалимского Таргума, вместо — «В Премудрости сотворил Бог небо и землю» — «В Сыне сотворил небо и землю». Тут уже видна полемика с раввинистической традицией, но сама замена очень характерна. Св. Афанасий александрийский называет Христа «единородной Премудростью».
Следует, однако, заметить, что в приведенном отрывке из послания Ап. Павла речь идет о Христе Распятом, т. е говориться не столько об Ипостаси, сколько об икономии спасения, через Нее осуществленную и осуществляемую. И именно в этом контексте ко Христу прилагается имя Премудрости, как мы помним вообще относящееся к общей природе Святой Троицы.
После предпринятого рассмотрения мы можем ответить на поставленный вначале этого раздела вопрос о соотнесении Христа и Премудрости Божией так: Христос есть Премудрость (причем имя это, наряду с именем Слова, одно из главных Его имен), но Премудрость не есть Христос.

4. Византия и Русь.

Первый храм Св. Софии в Константинополе построил еще Константин Великий. Во всяком случае, именно Софией называет его Сократ-Схоластик, у которого мы находим первые сведения об этом знаменитом соборе. Храм несколько раз горел, в правление Констанция побывал в руках у ариан. Наконец он был восстановлен с невиданным дотоле размахом и роскошью императором Юстинианом. Когда постройка была завершена, Юстиниан сказал: «Я превзошел тебя Соломон». Эта фраза подчеркивает особую роль Константинополя, долженствовавшего быть, по мысли императора не только Новым Римом, но и Новым Иерусалимом. Становится понятным сравнение Юстинианом себя именно с Соломоном: Ромейская империя – Новый Израиль, Константинополь – Новый Иерусалим, София – Новый Храм Богу Истинному, Воплотившемуся Слову. Это главный храм царства, по отношению к которому Соломонов храм, разрушенный язычниками, может служить лишь прообразом.
Поэтому София была для византийцев собором единственным в своем роде – храмом храмов, «матерью нашего царства», как говорил о нем тот же Юстиниан. Вспоминаются слова Премудрости из Притч: «Мною цари царствуют и повелители узаконяют правду. Мною владычествуют начальники и вельможи и все судьи земли» (Пр.8,15-16.).

Вообще, храм Софии становиться со временем символом царственного достоинства. Соборы с таким именем начинают строиться в столицах и митрополиях. Можно вспомнить храмы в Никее, Салониках, Сердике, Трапезунде, Киеве, Новгороде, Полоцке, Москве.
Следует подчеркнуть, что, по крайней мере, до 15 века, под именем Софии, при освящении храмов, разумели исключительно Христа. На это указывает и сказание о построении Юстинианова собора, согласно с которым явившийся ангел – «страж храма» клялся именем Софии, — «и потому получил храм именование Святая София, что значит: Слово Божие». Дело в том, что такое разумение название храма вполне естественно именно при соотнесении Константинополя и Иерусалима. Вспомним Евангельские строки о посещении Иисусом Храма в Иерусалиме: «Тем же, кто торговал голубями, Иисус сказал: «Уберите их отсюда! Не превращайте дом Отца Моего в рынок!» Когда всё это случилось, ученики Иисуса вспомнили, что записано в Писаниях: «Ревность о доме Твоём снедает меня». Иудеи сказали Иисусу в ответ: «Яви нам чудо, чтобы мы убедились, что Ты имеешь право на это». 19 Иисус ответил: «Разрушьте этот храм, и Я восстановлю его вновь в три дня». 20 Иудеи сказали: «Люди трудились над постройкой этого храма сорок шесть лет, а Ты собираешься восстановить его в три дня?» Иисус же, говоря о храме, имел в виду Своё Тело» (Ин.2,16-21). Если учесть также известное определение Церкви, как тела Христового, становится понятным, что главный храм «Нового Иерусалима», церковной и светской столицы «Нового Израиля» просто не мог называться иначе.

Сходные интуиции проявились и на Руси в ходе градостроительной и государственной деятельности Владимира и Ярослава. В представлении людей того времени история Руси соотносилась с историей библейской, которая была прообразом истории вообще и истории Руси в частности. Владимирово Крещение соотносилось с сотворением мира, ведь именно после Крещения Русь оказалась включена в историю Спасения человека и мира, т. е., в понимании людей того времени, в историю как таковую. Русь была вырвана Крещением из болота внеисторического прозябания и включена в поток времени, устремленный к Царствию Божьему. Любопытно отметить, что во время первой трагически закончившейся попытки Крещения Руси, предпринятой киевским каганом Аскольдом, была введена так называемая Русьская эра. При этом точкой отсчета было именно это Крещение.

Надо сказать, что Царствие Божие разумелось тогда не только существующим в «эоне восьмого дня», но и присутствующим уже здесь и сейчас, на земле. Иконой Святой Земли была Святая Русь со столицей в Киеве – Новом Иерусалиме. Понятно, что София мыслилась в этом контексте, как и в Константинополе, аналогом Иерусалимского храма. Поэтому митрополит Илларион так говорит о Ярославе, обращаясь, к его отцу – Св. Владимиру: «Недоконченное тобою, он (Ярослав) докончил, как Соломон предпринятое Давидом. Он создал дом Божий, великий и святой, церковь Премудрости его, — в святость и освящение граду твоему, — украсив ее всякою красотою: и золотом, и серебром, и драгоценными каменьями, и дорогими сосудами. И церковь эта вызывает удивление и восхищение во всех окрестных народах, ибо вряд ли найдется иная такая во всей полунощной стране с востока до запада».

Правда, выше, Илларион сравнивает Владимира с Константином, а его бабку, христианку Ольгу, с Еленой: «О подобный великому Константину, равный ему умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям его! Тот со святыми отцами Никейского Собора полагал закон народу своему, — ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими — епископами, со смирением великим совещался с ними о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же — на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима и по всему миру своему распространив его, — ты же с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив его по всей земле твоей». Однако, это сравнение – есть сравнение как бы образа с образом, имеющим общий прообраз – библейский архетип Царства. Именно соотнесение с последним оставалось для Иллариона главенствующим.

Вообще, прямое соотнесение с Римом (именно как с архетипом), стало возможным на Руси только после падения Константинополя. Поэтому концепция Киева, как «третьего Рима» была в эпоху Ярослава бессмысленной. Илларион не противопоставляет Новый Иерусалим – Киев, Новому Иерусалиму – Константинополю, как обычно полагают, ведь каждый образ восходит к первообразу, а не противоречит ему. Так же и любой список восходит к оригиналу. Напротив, первый русский митрополит со всяческим уважением подчеркивает преемственность Киева по отношению к Константинополю. И это вполне естественно, поскольку крест на Русь был принесен Владимиром именно оттуда. Более того, одной из главных причин обращения кагана было то, что он «…непрестанно слушал о православной Греческой земле, христолюбивой и сильной верою: что в земле той чтут и поклоняются единому в Троице Богу, что проявляются в ней силы, творятся чудеса и знамения, что церкви там полны народом, что города ее и веси правоверны, что все молитве прилежат, все Богу предстоят. И, слыша это, возгорелся духом и возжелал он сердцем стать христианином самому и христианской земле его».
Вряд ли приведенный отрывок свидетельствует о противопоставлении Руси и Византии, скорее Ромейское Царство показано здесь в качестве примера для подражания.
Разумеется, христианизация Руси имела ряд местных особенностей, выражавшихся в церковной, политической и экономической сферах, в области искусства и книжной культуры.

5. Обновленная Русь.

Выше мы говорили, что дохристианская Русь рассматривалась местными книжниками как страна прозябавшая во внеисторическом болоте. Это прозябание понималось как рабство у дьявола, а Крещение как освобождение Русь от него. Вот, как говорит об этом Нестор: «И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная: «Увы мне! Прогнан я отсюда! Здесь думал я обрести себе жилище, ибо здесь не было учения апостольского, не знали здесь Бога, но радовался я служению тех, кто служил мне. И вот уже побежден я невеждой, а не апостолами и не мучениками; не смогу уже царствовать более в этих странах». Люди же, крестившись, разошлись по домам. Владимир же был рад, что познал Бога сам и люди его, воззрел на небо и сказал: «Христос Бог, сотворивший небо и землю! Взгляни на новых людей этих и дай им, Господи, познать тебя, истинного Бога, как познали тебя христианские страны. Утверди в них правильную и неуклонную веру, и мне помоги, Господи, против дьявола, да одолею козни его, надеясь на тебя и на твою силу».
Следует, однако, при этом помнить, что означенное рабство не умаляло изначальных достоинств крещаемого народа. Русь, по мысли людей того времени была великой страной и до принятия христианства. Эта была страна, разгромившая Хазарский каганат, успешно воевавшая с Византией, степью. Что до нравов, то вот как тот же Нестор отзывается о полянах, племя которых было ядром Руси, Русью в собственном смысле этого слова: « Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее — что дают».

Тем не менее, все эти достоинства делали рабство лишь более тягостным, и только после Крещения Русь смогла вполне проявить их. В чем же это выразилось?

До Владимира Русь была державой, объединявшей плохо связанные между собой, а часто и враждебные друг другу племена. Власть Киева основывалась на военной силе, но последней явно не хватало для достижения действительного единства. Поэтому-то, еще до Крещения, Владимир пытался укрепить государство введением общего языческого культа, возглавляемого верховным богом варяжских дружинников Перуном. Попытка, как и следовало ожидать, окончилась неудачей. И только Крещение, объединившее Русь в одном Теле Христовом – Церкви, где не было ни полянина, ни древлянина, ни варяга, ни грека позволило обрести единение, символом которого и стала Киевская София. Это прекрасно выражено у Нестора, который завершает свой рассказ о нравах и законах разных племен так: «Мы же, христиане всех стран, где веруют во святую Троицу, в единое крещение и исповедуют единую веру, имеем единый закон, поскольку мы крестились во Христа и во Христа облеклись».
В области политической практики принятию Нового Закона соответствовала реформа государственного управления. Владимир заменил систему племенных объединений системой уделов. Но смог он это сделать именно благодаря «перемене сознания» русичей, отодвинувшей племенные различия на второй план.
Тут надо оговориться, что система уделов не была государством в современном смысле этого слова, но системой личных отношений. Скрепами государства, в этом случае, были не бюрократический и фискальный аппараты, как в Византии, а смирение и любовь.

Умирая, Ярослав говорил детям: «Вот я покидаю мир этот, сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери. И если будете жить в любви между собой, Бог будет в вас и покорит вам врагов. И будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли ее трудом своим великим; но живите мирно, слушаясь брат брата. Вот я поручаю стол мой в Киеве старшему сыну моему и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как слушались меня, пусть будет он вам вместо меня; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Владимир, а Вячеславу Смоленск». И так разделил между ними города, запретив им переступать пределы других братьев и изгонять их, и сказал Изяславу: «Если кто захочет обидеть брата своего, ты помогай тому, кого обижают». Разумеется, в этом был свой риск, но это был риск свободы, обретенной в Крещении, поэтому «политическая программа» Ярослава далеко не так наивна, как это может показаться на первый взгляд. Она не более наивна, чем христианство, чем евангельская заповедь о любви к врагам. Невольно вспоминается парадоксальное мнение Лосева о феодализме, как высшей форме государственного устроения.

Перемены, вызванные Крещением, в экономике и культуре также были огромны. Киев во время Ярослава стал третьим по численности населения городом в Европе (после Константинополя и Гранады). По всей стране возводились храмы, открывались школы: со сменой внутреннего содержания менялся и лик страны. Русь остановила экспансию кочевников, установила прочные торговые и дипломатические отношения с Византией, а после разгрома остатков Хазарского каганата утвердилась на Черном море. Наконец, Русь получила и международное признание: Рюриковичи роднились с ромейскими императорами и королевскими домами Европы.

Вообще, мы лишь смутно можем представить себе чувство подъема и надежды, с которым жили наши предки в то время. Подъема тем большего, что они не были придавлены тяжестью предшествующей культуры, как ромеи, поэтому город и книга всегда воспринимались на Руси, как благо. Русичи уже поняли, что город может стать Иерусалимом, но еще не знали, что он может стать Вавилоном.

Символом всех этих перемен и был, возведенный Ярославом, Храм Воплощенного Слова – София Киевская.

Для понимания всего вышесказанного, а особенно для уяснения специфики древнерусского христианства, нелишним будет сравнить киевскую Оранту, с аналогичной мозаикой константинопольского храма, тем более что и та и другая занимают в системе оформления соборов исключительное место, поскольку именно Богородица была первым и ярчайшим образом, который видел человек вступая в храм. Такое размещение мозаики (в апсиде главного алтаря) становится понятным, если учесть, что собор был посвящен Христу, чье Воплощение неразрывно связано с образом Марии Матери Божией.

Но как по-разному осмыслен этот мотив в Византии и на Руси! Насколько по-разному акцентуированы его аспекты! В Константинопольской Софии Богородица была изображена сидящей на троне, с младенцем Христом на коленях. По краю конхи была расположена греческая надпись: «Изображения, которые обманщики здесь низвергли, благочестивые правители восстановили». По преданию, мозаику создал после Торжества Православия иконописец Лазарь, претерпевший гонения в период иконоборчества.

Несколько удлиненные, как пламя свечи, фигуры Богородицы и младенца Христа подчеркивают их тонкую, царственную одухотворенность. Вся композиция пронизана спокойствием и светом. Богородица изображена в конкретный период своей земной жизни, но в то же время находящейся уже в Царствии Небесном – «эоне восьмого дня».

Существенно иное настроение присутствует в образе киевской Богородицы. Вот как пишет о нем Аверинцев: «Лик Оранты, бодрственный и ясный, человечный и непреклонный, ее округлые сильные плечи, ее широкие ладони с не слишком удлиненными пальцами, ее надежные устойчиво стоящие ноги, твердо прорисовывающиеся под широкими складками хитона, — все это дает живой образ молодого киевского христианства, уже прикоснувшегося к глубинам эллинского умозрения, но еще простодушного и немного мирского по своему складу, еще не выстрадавшего трагической утонченности, здорового, бодрого и цельного ».

По краям апсидной конхи можно прочитать надпись восходящую к 6-му стиху 45-го Псалма: «Бог посреди него, он не поколеблется». В этом Псалме, как мы помним, речь идет о «граде Божьем, святом жилище Всевышнего» — Иерусалиме, с которым как раз и сопоставлялся Киев. Сравним эту надпись с приведенной нами выше надписью из Константинопольского храма: здесь опыт юности, радостная уверенность в том, что Бог «поможет своему городу с раннего утра», там опыт старости, опыт мудрости, выстраданной в отступлениях и ошибках.

6. Заключение.

Мы начали разговор о Софии, опираясь на непосредственное восприятие площади и храма. Хотелось бы вернуться к этому предмету. Как мы старались показать в этом докладе, Киев был иконой Святого Града – Иерусалима. Его архитектура выражала эту идею. Думаю, что это была одна из причин ожесточенной ненависти большевиков к киевским храмам. Взрывая ту или иную церковь или собор, они стремились уничтожить лик города как иконы.

Когда Батый увидел Киев с левого берега Днепра, то подивился красоте его и предложил киевлянам почетную сдачу.

Когда товарищ Постышев увидел Киев с левого берега Днепра, то сказал: «Киев город рабочих и должен иметь индустриальный вид» и приказал разрушать церкви.
Надо лишь благодарить Божье Провидение, сохранившее для нас Софию и Лавру, Кирилловскую церковь и храмы Подола. Несмотря на все усилия богоборческой власти, икона Иерусалима еще просматривается, еще определяет тон города.

Хотя, как кажется, то чего не смогли сделать люди враждебные к религии, сделают люди к ней равнодушные. Эти люди не разрушают церкви, они их игнорируют. Есть все основания опасаться, что лик города, который не смогли уничтожить большевики, просто исчезнет за слоем современного новодела.
Поэтому я считаю, что наш не только гражданский, но и христианский долг — сделать все, чтобы этого не произошло.

---

• — См. Аверинцев С. К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской.